Форум

Предлагаю взглянуть на суровый мир племени Возвращенцев с нового ракурса.
Автор - Рейтар.

Снег… Покрытое снегом плоскогорье, дальний лес и конечно горы. Такие близкие – только протяни руку, накроешь вершину ладонью, и такие далекие, горы.
А еще шаги. Много-много восьмерок шагов. По звериным тропам, по застывшему коркой насту, по рассыпчатому, наметенной недавней метелью, сугробистому, верхнему слою снега. Шаги, шаги, шаги… В темноте, на рассвете, под слепящими лучами низкого полуденного солнца, в сумраке, отброшенном скалами на закате. Шаги, шаги, шаги… И каждый к чему-то ведет тебя, меня, каждого из нас.
К чему? Все к тому же… К ярости, к страху, к жажде, к боли, не важно, своей или чужой… И к смерти... Тоже не так уж важно, чьей именно. Потому что вновь и вновь все повторяется – тепло и холод, сытость и голод, радость и страх, победа и смерть.
Сезон за сезоном, восьмидневка за восьмидневкой – мы живем и быстро, и невыразимо медленно.
Мы так бережем обычаи и так мало помним о прошлом… Я знаю, кто был моим сиром, я даже почти помню его, а ведь не каждый из приятелей игр моих молодых сезонов может похвастаться таким. Я видел своего сира целых три раза.
Потом дальний дозор попал в засаду и его не стало… Что ж… Многих, из тех, кого я видел, кого помню, уже давно нет. Давно нет даже тех, кто много моложе меня. Все имеет свою цену, цену которую приходится платить, а уж выживание племени и подавно. И мы платим. Платим не скупясь. Изо дня в день, из восьмидневки в восьмидневку, из сезона в сезон.
Платим, потому что таков Обычай, потому что мы слышим Зов. Потому что отказаться от платы выше наших сил. Отказаться – значит предать всех, кто был до нас, всех кто шагает рядом с нами и всех, кто будет после нас… Странно… Как можно предать тех, кто будет после, если все их дела, все их надежды и решения еще впереди. Ведь они, может быть, будут видеть мир совсем иначе, по-своему, не так как мы. И что за дело им будет до наших ран, до нашей боли?
Ведь они нас не будут помнить. Кто был сиром моего сира, я не помню, о нем мне только рассказывали. А кто был сиром, сира, моего сира - не помнит уже никто… Возможно кроме Вождя. Но она не расскажет об этом, даже если попросить. Потому что это – тоже Обычай.
Сколько сезонов мы бьемся лбом в эти перевалы? Кто знает… Сколько из нас сложили кости на узких тропах покрытых снегами гор? Никто не считал. Ни у кого не хватит пальцев сосчитать всех тех, кто не вернулся из стычки, кто погиб в ловушке, кто просто пропал без вести, вместе со скакуном. От кого не нашли даже косточки.
Никто не знает. И это опять таки Обычай. Боец не должен слишком много задумываться, иначе в его сердце холодным дыханием мокрого ветра, закрадется сомнение, а следом за ним придут его спутники – страх и отчаяние. Считать слишком много боец тоже не должен, как и слишком много помнить. Как и слишком медлить в делах и словах. Это – тоже Обычай. И верный обычай, честно говоря.
Очень часто промедление это смерть, и сомнение – это тоже смерть, и рассеянность, которая следует за сомнением – это снова смерть. Не важно чья, от этого ничем кроме смерти она не обернется. По этому за каждый из этих проступков принято карать. И карают.
Вождь – отходчива, но сурова и рука у нее тяжелая, под стать любому сиру. Не зря же она сама – сир многих отважных бойцов. По этому она обладает правом наказывать за проступки и пользуется им, не скупясь. Как и правом награждать за доблесть своей признательностью.
Думаю, Вождь не накажет меня. Хотя бы потому, что я преступаю Обычай в малом, лишь в своих мыслях. Потому что кривая улыбка редко видна на моем лице, но грусть и подавленность на нем еще более редкие гостьи.
Хотя бы потому, что я как всегда точу свой клинок, способный разделать грязекопа с первого удара. Хотя бы потому, что эти мысли я храню в самых глубинах своей души. Рядом с Зовом. Потому что, кажется мне, они в чем-то сродни. То, что зовет нас через перевалы и то, что заставляет задавать вопрос: «Почему это? Зачем это нам? Отчего только это нам нужно?»
Я не знаю ответа на эти вопросы, потому и храню их. Храню, что бы однажды, когда, так или иначе, я попаду в Нее, получить на них ответы.
Мы верим, что искали Ее. Что шли к Ней, шли, не смотря ни на что ради Нее. Рождались, жили, зачинали следующие поколения и умирали – ради Нее.
Она – та, чей Зов в наших сердцах. Она – место куда стремимся, хоть и не видели ее. Она – наша цель и наше призвание, наша радость и наша боль.
Есть ли Она вообще в этом мире, под светом этих лун? Откуда первые из нас узнали о Ней? Кто, кроме старого, потерявшего руку, ногу и большую часть пальцев, полубезумного калеки может сказать, что видел Ее, был в Ней? От Нее ли исходит не дающий нам покоя Зов? Действительно ли к Ней стремимся мы, или слепо идем за Зовом, слыша лишь слабый отзвук кого, что на самом деле его рождает?
Ради чего мы множество сезонов подряд омываем своей кровью перевалы этих, покрытых снегом гор? Ради чего каждый день покидаем Укрытие, с минуты на минуту ожидая боли, смерти? Почему лишь в Ней нашли для себя цель всего – рождения, жизни и смерти?
Я не нахожу ответов и разгадка талой водой утекает сквозь пальцы. Отчего наши предки не развернулись и не ушли от этих скал, как только стало понятно, что у Нее есть уже иные жильцы. Жильцы злостные и не желающие делить Ее с кем-либо из нас, имеющих на это неоспоримое право по крови? Отчего предки не ушли, когда стало ясно, что обходных путей к Ней просто нет, а те, что кажутся таковыми, ведут лишь в ловушки? Почему они стали ломиться сквозь эти перевалы, словно олени-двухлетки в период гона? Почему не вернулись назад в леса, туда, где как говорят, они когда-то жили. Жили до того, как почувствовали Зов впервые?
Я ищу ответ, но не нахожу его. Я устал.
Устал ожидать боли и смерти, не важно, своей, или тех, кто со мной. Устал чувствовать боль от ран, которые причинили мне, и которые причинил я. Неправда, что эту боль, боль от наших стрел и клинков мы не чувствуем. Мы чувствуем и помним эту боль, сколько бы много ее ни было. Просто мы прячем ее, складываем, словно соленое мясо в кладовые – вроде бы и впрок, но так, что бы не мозолила глаза. Складываем, что бы в один миг, перед тем, как увидеть Ее, вспомнить об этой боли, ощутить ее заново, ощутить ее как свою – таковы были Они, создавшие Ее, и таковы мы – их беспамятные потомки.
Я устал. Устал отнимать жизнь, и ждать, что ее отнимут у тех, кому я дал ее. Что ее отнимут у тех, кто согревал меня холодными ночами, у тех, кто делился со мной последним куском мяса, у тех, с кем рука об руку я кружился в хороводе Танца.
Я устал. Устал чувствовать Зов и не иметь возможности почувствовать Ее под рукой. Устал от сжигающего меня изнутри нетерпения, от жажды увидеть Ее, куда более сильной, чем жажда припасть губами к холодной и свежей воде первого из ручейков оттепели.
Я устал искать Тебя, Утерянная Обитель, Утраченная Святыня…
Я устал. Так, или иначе, я скоро тебя увижу. Так, или иначе…

Точильный камень с громким скрипом прошелся по тусклому металлу, затачивая лезвие до остроты, при которой кромка расплывалась в размытую тонкую полоску, и остановился. Мозолистый, отмеченный глубоким, плохо заросшим шрамом, большой палец, осторожно прикоснулся к кромке и мгновенно украсился выступившей на подушечке маленькой капелькой крови.
Кривая ухмылка исказила губы, когда длинный, куда длиннее, чем рука, клинок, с тихим шелестом, не лязгнув металлом гарды об оковку, вошел в ножны.
Сидящий у костра взъерошил пушистый венец на лежащей у колена, отороченной мехом шапке, взглянул на гудящее в костре пламя и ухмыльнулся еще более криво.
Он чувствовал, что скоро получит ответы на многие из своих вопросов. Что нечто, что поможет найти ответы на них, приближается. Что нечто скоро нарушит обычный, так ему ненавистный, порядок вещей. Что что-то приближается…